Иосиф Александрович Бродский (1940—1996) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах. Один из крупнейших русских поэтов XX века В 1961 года Бродский был задержан КГБ, но через двое суток был освобожден. В августе 1961 года в Комарове Е. Рейн знакомит Бродского с Анной Ахматовой.. После смерти Ахматовой четверо молодых поэтов, в их числе и Бродский, в мемуарной литературе нередко упоминались как «ахматовские сироты». В 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. 14 февраля у него случился в камере первый сердечный приступ. Письма в защиту Бродского были отправлены Д. Д. Шостаковичем, С. Я. Маршаком, К. И. Чуковским, К. Г. Паустовским, А. Т. Твардовским, Ю. П. Германом. По прошествии полутора лет, в сентябре 1965 года под давлением советской и мировой общественности (в частности, после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и ряда других зарубежных писателей) срок ссылки был сокращен до фактически отбытого, и Бродский вернулся в Ленинград. Внешне жизнь Бродского в эти годы складывалась относительно спокойно, но КГБ не оставлял вниманием своего «старого клиента». В 1972 г. Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денечки»,. В 1977 году Бродский принимает американское гражданство. . В 1987 году Иосиф получил Нобелевскую премию. Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно — инфаркт, поэт умер в ночь на 28 января 1996 года.
1 ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ НА СЕНОВАЛЕ
Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.
Мотылек, мотылек.
От смерти себя сберег,
забравшись на сеновал. Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,
как «летучая мышь» чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.
Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь, чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы, как июльские дни.
1965
2 ОДНОЙ ПОЭТЕССЕ
Я заражен нормальным классицизмом.
А вы, мой друг, заражены сарказмом.
Конечно, просто сделаться капризным,
по ведомству акцизному служа.
К тому ж, вы звали этот век железным.
Но я не думал, говоря о разном,
что, зараженный классицизмом трезвым, я сам гулял по острию ножа.
Теперь конец моей и нашей дружбе.
Зато начало многолетней тяжбе.
Теперь и вам продвинуться по службе
мешает Бахус, но никто другой.
Я оставляю эту ниву тем же,
каким взошел я на нее. Но так же
я затвердел, как Геркуланум в пемзе. И я для вас не шевельну рукой.
Оставим счеты. Я давно в неволе.
Картофель ем и сплю на сеновале.
Могу прибавить, что теперь на воре
уже не шапка — лысина горит.
Я эпигон и попугай. Не вы ли
жизнь попугая от себя скрывали?
Когда мне вышли от закона «вилы», я вашим прорицаньем был согрет.
Служенье Муз чего-то там не терпит.
Зато само обычно так торопит,
что по рукам бежит священный трепет
и несомненна близость Божества.
Один певец подготовляет рапорт.
Другой рождает приглушенный ропот.
А третий знает, что он сам — лишь рупор, и он срывает все цветы родства.
И скажет смерть, что не поспеть сарказму
за силой жизни. Проницая призму,
способен он лишь увеличить плазму.
Ему, увы, не озарить ядра.
И вот, столь долго состоя при Музах,
я отдал предпочтенье классицизму.
Хоть я и мог, как мистик в Сиракузах, взирать на мир из глубины ведра.
Оставим счеты. Вероятно, слабость.
Я, предвкушая ваш сарказм и радость,
в своей глуши благословляю разность:
жужжанье ослепительной осы
в простой ромашке вызывает робость.
Я сознаю, что предо мною пропасть.
И крутится сознание, как лопасть вокруг своей негнущейся оси.
Сапожник строит сапоги. Пирожник
сооружает крендель. Чернокнижник
листает толстый фолиант. А грешник
усугубляет, что ни день, грехи.
Влекут дельфины по волнам треножник,
и Аполлон обозревает ближних —
в конечном счете, безгранично внешних. Шумят леса, и небеса глухи.
Уж скоро осень. Школьные тетради
лежат в портфелях. Чаровницы, вроде
вас, по утрам укладывают пряди
в большой пучок, готовясь к холодам.
Я вспоминаю эпизод в Тавриде,
наш обоюдный интерес к природе.
Всегда в ее дикорастущем виде. И удивляюсь, и грущу, мадам.
авг — сент 1965
3 СТАНСЫ ГОРОДУ
Да не будет дано умереть мне вдали от тебя,
В голубиных горах, кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано и тебе, облака торопя,
В темноте увидать мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет хор воды и небес, и гранит
Пусть обнимет меня, пусть поглотит, сей шаг вспоминая,
Пусть меня отпоет, пусть меня, беглеца, осенит
Белой ночью твоя неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
Посредине реки, иступленно борясь с темнотою,
И летящая ночь эту бедную жизнь обручит
С красотою твоей и с посмертной моей правотою.
4 ИЗ ПОЭМЫ ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАН
***
Разъезжей улицы развязность,
Торцы, прилавки, кутерьма,
Ее купеческая праздность,
Ее доходные дома.
А все равно тебе приятно,
Друзей стрельбы переживя,
На полстолетия обратно
Сюда перевезти себя,
И головою поумневшей,
Не замечающей меня,
Склонись до смерти перед спешкой
И злобой нынешнего дня.
Скорее с Лиговки на Невский,
Где магазины через дверь,
Где так легко с Комиссаржевской
Ты разминулся бы теперь.
Всего страшней для человека
Стоять с поникшей головой
И ждать автобуса и века
На опустевшей мостовой.
***
Моста Литейного склоненность,
Ремонт троллейбусных путей,
Круженье набережных сонных,
Как склонность набожных людей,
Твердить одну и ту же фразу,
Таков ли шум ночной Невы,
Гонимой льдинами на Пасху
Меж Малоохтенской травы,
Когда, склонясь через ограду,
Глядит в нее худой апрель,
Блестит вода, и вечно рядом
Плывет мертвец Мазереель,
И, как всегда в двадцатом веке,
Звучит далекая стрельба,
И где-то ловит человека
Его безумная судьба,
Там, за рекой среди деревьев,
Все плещет память о гранит,
Шумит Нева и льдины вертит
И тяжко души леденит.
***
Меж Пестеля и Маяковской
Стоит шестиэтажный дом.
Когда-то юный Мережковский
И Гиппиус прожили в нем
Два года этого столетья.
Теперь на третьем этаже.
Живет герой, и время вертит
Свой циферблат в его душе.
Когда в Москве в петлицу воткнут
И в площадей неловкий толк
На полстолетия изогнут
Лубянки каменный цветок,
А Петербург средины века,
Адмиралтейскому кусту
Послав привет, с Дзержинской съехал
Почти к Литейному мосту,
И по Гороховой троллейбус
Не привезет уже к судьбе.
Литейный, бежевая крепость,
Подъезд четвертый КГБ.
***
О, Петербург, средины века
Все будто минули давно,
Но, озаряя посвист ветра,
О, Петербург, мое окно
Горит уже четыре ночи,
Четыре года говорит
Письмом четырнадцатой почты
В главе тринадцатой горит.
О, Петербург, твои карманы
И белизна твоих манжет,
Романы в письмах не романы,
Но только в подписи сюжет,
Но только уровень погоста
С рекой на Волковом горбе,
Но только зимние знакомства
Дороже вчетверо тебе,
На обедневшее семейство
Взирая, светят до утра
Прожектора Адмиралтейства
И императора Петра.
5 Зачем опять меняемся местами, зачем опять, всё менее нужна, плывет ко мне
московскими мостами посольских переулков тишина? И сызнова полет автомобильный
в ночи к полупустым особнякам, как сызмала, о город нелюбимый, к изогнутым и
каменным цветам. И веточки невидимо трясутся, да кружится неведомо печаль:
унылое и легкое распутство, отчужденности слабая печать. Затем. Затем
торопишься пожить. Затем, что это юмор неуместный, затем, что наши головы
кружит двадцатый век, безумное спортсменство. Но, переменным воздухом дыша,
бесславной маяты не превышая, служи свое, опальная душа, короткие дела не
совершая. Меняйся, жизнь. Меняйся хоть извне на дансинги, на Оперу, на воды;
заутреней — на колокол по мне; безумием — на платную свободу. Ищи, ищи
неславного венка, затем, что мы становимся любыми, всё менее заносчивы пока и
потому всё более любимы.
6 НАТЮРМОРТ
Verrá la morte e avrá i tuoi occhi.
C.Pavese
I
Вещи и люди нас
окружают. И те,
и эти терзают глаз. Лучше жить в темноте.
Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье. Мне опротивел свет.
Это январь. Зима.
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю.
2
Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать. Но лучше мне говорить.
О чем? О днях, о ночах,
Или же — ничего.
Или же о вещах. О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд. Как п’исать на ветру.
3
Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не- покидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть неизвестно кому.
4
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник в них — и внутри нутра.
Внутри у предметов — пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль. Неудобно для рук.
Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет герметично закрыт.
5
Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне Нотр-Дам де Пари.
В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама вещь, как правило, пыль
не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль — это плоть времени; плоть и кровь.
6
Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя испытывает меня,
поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту, —
как я переношу небытие на свету.
Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева мрамором отдает.
7
Преподнося сюрприз
суммой своих углов,
вещь выпадает из нашего мира слов.
Вещь не стоит. И не
движется. Это — бред.
Вещь есть пространство, вне коего вещи нет.
Вещь можно грохнуть, сжечь,
распотрошить, сломать.
Бросить. При этом вещь не крикнет: «Ебена мать!»
8
Дерево. Тень. Земля.
Под деревом из корней
цепкие вензеля. Глина. Гряда камней.
Корни. Их переплет.
Камень, чей личный груз
освобождает от данной системы уз.
Он неподвижен. Ни
сдвинуть, ни унести.
Тень. Человек в тени, словно рыба в сети.
9
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт.
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее будут твои глаза».
10
Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту. Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не узнав, не решив:
ты мой сын или Бог? То есть, мертв или жив? —
Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.
\
Проекты Георгия Шостаковича 